Хороший сон приснился в ту ночь Кирееву. Обычно он забывал, что ему снилось, оставались только смутные ощущения, некие обрывки образов, колыхание теней. А этот сон проявился как снимок. Но, самое главное, Михаил Прокофьевич впервые проснулся с ощущением радости - впервые за много месяцев. А сон был и впрямь чудесный. Ему снилась речка. Не широкая - от одного берега до другого не более пятнадцати шагов. Не глубокая - по пояс. Огромные и спокойные ивы росли вдоль речки, образуя что-то вроде зеленой крыши, сквозь которую пробивались солнечные блики. Блики играли на темной воде - не быстрой и не медленной, по крайней мере, рано упавшие желтые листья ив, похожие на остроконечные лодочки, плыли по речке не медленно и не быстро. Листья не вертелись в водовороте, а плавно покачивали своими острыми носиками. Сверху казалось, а Киреев видел во сне речку как бы сверху, что листья не плыли, а неспешно парили в воздухе. Вода чудилась темной, даже черной от густой тени вековых ив, на самом деле она была удивительно прозрачной. Если всмотреться, можно без труда полюбоваться белыми камешками в крапинку, крошечной рыбкой, проплывающей меж гибких и тонких стеблей редких, но очень крупных кувшинок. Самое интересное, и это Киреев отчетливо запомнил: тихая и светлая речка несла свои прохладные струи не в поле или дремучем лесу. К более высокому левому берегу вплотную примыкали сады и огороды.От каждого к воде вели земляные ступеньки, по которым можно было спуститься к маленькому мостику. Некоторые из мостиков почти утонули в воде. Последний фрагмент киреевского сна: бурый листок, плывуще-летящий в бликующей воде, цепляется за покрытую зеленью доску мостика. Он на мгновение прервал свое движение, но вода не останавливала свой бег ни на секунду, и вскоре листок продолжил полет, присоединяясь к другим листьям-лодочкам - бурым, желтым, зеленым.
Киреев проснулся, но глаза ему открывать не хотелось. На душе было спокойно и хорошо. Болезнь, недавняя поездка в Тамбов, находка на Волжском бульваре и даже красивая девушка Софья в эти несколько минут после пробуждения стали как бы сном: снилось и забыл. А вот сон, чудесный, светлый, был так же реален, как подушка, чье тепло и мягкость он чувствовал затылком. Кирееву пришла в голову мысль о том, что сон действительно имеет право на такое же признание, как и реальность. Впрочем, а что такое реальность? Эти деньги, найденные им под скамейкой, разве они реальны сейчас для него? А вдруг они приснились ему? Как приснилась та девушка, Софья. Ее огромные синие глаза, нежный рот, пульсирующая жилка на тонкой шее - не сон ли все это? С другой стороны, разве не реально то чувство радости, что навеял ему приснившийся сон? И где-то на белом свете есть эта речка, этот мостик, и лист плывет по реке, и синее небо, отражающееся в воде. Разве не реально синее небо?
И вообще, Киреев с недавних пор стал все чаще задумываться над тем, что такое реальность. К примеру, все чаще ему вспоминалось новоюрьевское детство. Но Михаилу Прокофьевичу было трудно понять, какой Новоюрьевск, город его детства, более реален. Тот, что он помнил - с большими домами, деревьями до неба, заповедными уголками, город, в котором гораздо значимее были запахи, чем конкретные ощущения, или Новоюрьевск снов - хороших, грустных, оставлявших после себя щемящее чувство потери? Наконец, был реальный Новоюрьевск, в котором жила его сестра, город грязный после дождя, пыльный в зной, с маленькими неказистыми двухэтажными домиками и кучей "близнецов" - панельных пятиэтажек, пухом от тополей, с разбитым асфальтом и вечным ремонтом теплотрасс. И постепенно эти три города - с одним названием, но разные по сути - стали сливаться для него в один. Реален ли был этот Новоюрьевск? Киреев был убежден: да, реален. Грустно, конечно, что некогда аккуратненький, чистый и уютный городок стал грязным и неухоженным, что людские апатия, разброд в душах перенеслись на городские улицы. Но ведь этот Новоюрьевск тоже был на белом свете. Неужели он навсегда исчез вместе с тысячами людей, переселившихся из своих квартир на городское кладбище? Неужели взгляд маленького белобрысого мальчика, смотревшего на окружающий мир широко открытыми от удивления и восхищения глазами, имеет меньшее значение, чем взгляд бородатого сорокалетнего мужика, не очень удачливого в этой жизни и уже ничему и никому не удивляющегося.
Впрочем, пора было открывать глаза. За окном шумел, смеялся и сердился, переживал, отчаивался и надеялся огромный город. Странная судьба досталась этому городу. Одни люди его страстно любили, другие не менее страстно ненавидели, но почему-то и те и другие мечтали в нем жить. Тех, кому это удавалось, в России называли счастливчиками. Киреев себя счастливчиком не считал. Те надежды, что он возлагал на переезд в Москву, по большому счету не сбылись, но Киреев не ругал столицу, полагая, справедливо или нет, ее просто не своим городом. И хотя у Михаила Прокофьевича были в Москве любимые места, такие как Коломенское или Большой Трехсвятительский переулок, но даже их он любил посещать вечерами, когда иссякал дневной поток людей. Ему больше нравилась Первопрестольная времен до пожара 1812 года, с дворянскими усадьбами в центре города, сотнями церквей и церквушек, малиновым звоном, разносившимся над тысячами садов и чистых речек и ручьев. Об этой Москве Киреев читал в книгах, но представлял ее отчетливо, будто сам жил в то время. И бывало, гуляя по переулкам в районе Покровки или Кузнецкого Моста, он пытался представить эти места Москвы лет двести тому назад. "Наверное, я просто очень поздно родился на свет. И в этой жизни, и в этом городе я чужой. Вот и все", - думал тогда Киреев. Но ему и в голову не могло прийти, что из Москвы можно взять и уехать. Да и куда? В Новоюрьевск, где в единственной газете "Наш путь" журналистам по полгода не платят зарплату? В соседний Старгород, где учителя единственной школы, чтобы прокормить себя и свои семьи, после уроков спешили на огороды? И вот сегодня, сейчас, когда он лежал с закрытыми глазами и радость и покой, навеянные ночным сном, уступали место реалиям нового дня, врывавшимся в его дом вместе с шумом улицы, Киреев вдруг остро-остро захотел не возвращаться в эту реальность. Тем более что ему уже стала понятна вся призрачность данной реальности. В этот самый момент так и не ставшая для Киреева близкой Москва превратилась для него в символ той жизни, в которую чья-то холодная и насмешливая воля однажды погрузила его и из круговерти которой выхода не было. И ему захотелось на свободу. * * *
Домработница открыла дверь. В прихожей раздался женский голос:
- Мне Софья Николаевна назначила на это время. Воронова вспомнила, как Григорий Иванов, бывший охранник дяди, совсем недавно просил ее за одну свою знакомую, которая, по его словам, была классной массажисткой и маникюрщицей. Рассказывал о стесненных обстоятельствах молодой женщины, желающей иметь солидную клиентуру. Чем дальше уходила во времени смерть Смока, тем более уверенной Софья становилась в странности совпадения болезни Гришани и покушения на дядю. В милиции ей сообщили, что вроде бы Иванов чист, его тщательно проверили, но Воронова доверяла своей интуиции больше, чем выводам милиции. Когда он обратился к ней с этой просьбой, Софья не отказала - не хотелось, чтобы Гришаня исчез с ее горизонта. А его знакомая становилась своего рода связующей ниточкой с Ивановым. С самого первого момента Юля понравилась Софье. Девушка держалась скромно, но была остроумна, свое дело, безусловно, знала. И Софья со спокойной совестью дала ей номера телефонов нескольких своих приятельниц, но... Портил все, казалось бы, пустяк: уж больно не вязался почти смиренный вид этой скромницы с ее взглядом - быстрым, острым, оценивающим. Софья заметила, что время от времени Юля внимательно окидывала взглядом, нет, даже не комнату, а тот ее участок, где на столике у окна стояла Одигитрия.
Вообще-то хлопот с иконой у Софьи с каждым днем было все больше и больше. Чтобы не светиться с ней, Воронова пригласила к себе на дом Ривкина, известного специалиста по древнерусской живописи, консультанта всяческих фондов и музеев. К ее удивлению, он действительно датировал Одигитрию концом XIV века. Сам Борис Семенович Ривкин словно ошалел от радости. Он каждый день звонил Софье. В его голове созрела сумасшедшая мысль: икона должна поступить в Третьяковку или музей Андрея Рублева. Хуже всего была шумиха, которая вот-вот могла возникнуть вокруг Одигитрии. Конечно, можно было продать икону и в Третьяковку, можно было выставить ее в собственной галерее, но ни то, ни другое в планы Вороновой не входило. Когда Ольга Кремер передала желание Гюнтера приобрести несколько хороших икон, Софья в первую очередь подумала об Одигитрии. За нее можно выручить хорошие деньги. Но после восторгов Ривкина получить справку о малой ценности иконы, даже с учетом ее, Софьи, связей, становилось с каждым днем все проблематичнее. Хотя... После смерти дяди Воронова начала замечать, что привыкает к иконе. Возникало что-то подобное привязанности. Просыпаясь, она словно чувствовала взгляд, обращенный в свою сторону. А когда Софья последний раз занималась любовью с Алексом, на какой-то момент ей даже стало неловко от этого взгляда. Правда, это чувство длилось недолго - она с усмешкой отогнала его, но тем не менее оно все же возникло. "И кто знает, - думала Софья, - если я подцеплю когонибудь в ночном клубе на очередной тусовке, глядишь, придется икону поворачивать лицом к стене". И вот теперь эта Юля. "А может, - думала Софья, - я себе все это напрасно накручиваю? С чего я взяла, что этой девице интересна именно эта икона? По крайней мере, она же ничего не спрашивает..."
- Скажите, Софья Николаевна, вы в Бога веруете? - неожиданно спросила Юля.
- А что?
- Икона вон у вас. Наверное, древняя очень? Софья вспомнила один дядин прием, которым она тоже любила пользоваться. Когда не ясно, к чему клонит собеседник, учил дядя, надо не бояться выглядеть невоспитанным и просто замолчать. Вопрос маникюрщицы остался без ответа. Софья внимательно смотрела на девушку. Судя по всему, они были ровесницы - Юля выглядела несколько старше только в силу того, что жизнь, видимо, успела потрепать ее. Не дождавшись ответа, Селиванова смутилась.
- Вы только не сердитесь на меня, Софья Николаевна, - горячо заговорила Юля.
- За что?
- За любопытство мое. Лезу вечно куда не следует. Это я от смущения.
- От смущения?
"Все-таки она забавная, эта девушка", - решила для себя Софья.
- Ну да. Все время хочешь сделать работу как можно лучше. А когда клиент молчит, начинаешь думать, а вдруг он не доволен чем? Вот и начинаешь болтать ерунду всякую. Разговорить человека хочешь. Когда-то Карнеги начиталась, но в жизни все сложнее бывает. Вы читали Карнеги, Софья Николаевна?
- Давно очень.
- Если помните, там момент такой есть. Карнеги пишет, как он одному богачу продал что-то там. Пришел к нему в кабинет и похвалил картины, которые на стене висели. А картины, оказалось, написаны были сыном того богача. Карнеги стал нахваливать их, тот расчувствовался и купил все, что хотел ему всучить Карнеги. Хитрющие они, американцы эти. Карнеги пишет, мол, вы только не льстите в похвале своей, а будьте искренни. Как же, нашел дураков! Я так и поверю, что он искренне восхищался картинами того мальчишки.
Юлина болтовня заставила Софью устыдиться за свои подозрения. В самом деле: ради куска хлеба ходит эта Юля по квартирам, пытается богатым сумасбродам угодить, да еще за это чуть ли руки им не целует. Надо отдать Вороновой должное: спесь, хамство, свойственные многим людям, быстро проделавшим путь, по народному выражению, "из грязи в князи", были глубоко чужды ей. И человека с такими свойствами характера, если он встречался на ее пути, Софья презирала совершенно искренне. В конце концов ее хваленая интуиция тоже может подвести. Юля продолжала щебетать. Но то, что она стала рассказывать дальше, вновь заставило насторожиться Воронову. Видимо, желая развлечь клиентку, Юля проболталась:
- И вот как-то раз я к женщине одной пришла. Массаж ей делала - остеохондроз у тетки жуткий был. Пришлось повозиться, скажу я вам. А женщина эта вечно недовольной была. Все ей что-то не так: то слишком сильно я руками нажимаю на ее драгоценные плечики, то, наоборот, слабо. Ну я и решила по Карнеги поступить. А у нее, клиентки моей, не квартира была, а музей. Картин кругом, что у Гришани баб голых на стенах в туалете. Вот и возьми я сдуру и спроси про картины эти. Кто, мол, автор? Она и впрямь разговорилась. Говорит, друг у нее был, художник знаменитый, по фамилии Волков. Талантливый, но пить любил и вроде жил, как бомж. За бутылки картины писал, а их потом за тысячи долларов продавали. Хозяйка моя, по ее словам, Волкову этому и приют давала, и стол. Спасала от жизненных бурь, одним словом. Он ей в благодарность и оставил эти картины. И надо же такому случиться, видно, доля у меня такая горькая, дня через три ограбили эту женщину, которая с остеохондрозом жила. Я как раз на очередной сеанс прихожу, а в доме милиция. Меня - хвать под белые ручки. Мадам эта на меня пальчиком кажет - вот ей, то есть мне, она про картины говорила. Со мной и разговаривать не стали - в машину и на нары.
- Неужели в камеру посадили?
- А то. Три дня просидела. Тетка эта вознаграждение тому, кто картины найдет, объявила, вот меня и трясли по полной программе.
- Отпустили потом?
- А куда им деваться? Менты поганые. В кино показывают, какие они человечные, профессионалы - все из себя. А чем человек меньше, без связей и кошелька толстого, тем они за него круче берутся. Следователь мне прямо и говорил: "Мы твоих подельников взяли, ты можешь успеть признанием вину себе сгладить". А коли взяли, отвечаю, так у них и спрашивайте. Только не взяли вы никого, а я чиста. И никаких таких подельников не знаю. Себе на жизнь вот этими руками зарабатываю. Натерпелась я, одним словом, но, слава Богу, все хорошо закончилось.
- Они извинились перед тобой?
- Вы шутите? Ступай, говорят, и радуйся, что так легко отделалась... Софья хорошо знала о той нашумевшей краже. И владелицу картин, Нину Ивановну Минскую, она хорошо знала. Украли тогда не только двенадцать картин Волкова, но и три полотна Пиросмани, пару этюдов Шишкина. Значит, говоришь, случайно ты тогда о картинах с Минской заговорила? Или опять
- совпадение? Ай да Гришаня, ай да удружил! Постой, а про икону он знал? Знал! Это он ее с кухни приносил. И рассказывал про Одигитрию Воронов тогда громковато, на кухне все слышно было. Выходит, ты, Юлька, самая обыкновенная наводчица. Впрочем, почему обыкновенная? Ноготочки мои красиво обработала. Да и голова, видимо, соображает. Это у Гришани извилин, как у семилетнего ребенка, а эта... "Положим, с моей квартирой, - думала Софья, - у вас так легко не получится, как получилось с квартирой Минской, но настороже быть надо. И, прежде всего, сделать вид, что я от всего сердца сочувствую этой чертовке. Как это Смок говорил: пожалел человека - и он твой. Мой не мой, а уйдешь ты отсюда, Юленька, на коне".
- Я давно не получала такого удовольствия от общения. А про работу я не говорю - класс. Считай, что все мои подруги отныне - твои клиентки.
- Спасибочки вам, Софья Николаевна, за добрые слова.
- Вот возьми. Надеюсь, хватит?
- Да вы что?! Это много! - воскликнула Юлька, но деньги сразу положила в сумочку. - Софья Николаевна, руки помыть можно?
- Конечно. И вообще, заходи - поболтаем. Если ты думаешь, что все богатые женщины стервы
- ты ошибаешься.
- Я и не думаю. Та же остеохондрозница, я не помню, как ее зовут, потом извинилась передо мной. Духи подарила.
- Нет, поступили с тобой, конечно, по-свински.
- Это и обидно: было бы за что, - говорила Юля, моя руки. - А то понапрасну. Мне что Волков, что Зайцев. А я вам признаюсь, Софья Николаевна, мне его картины не понравились тогда.
- Зайцева?
- Да, - засмеялась Юля. - Я темная, конечно...
- В смысле масти?
- В смысле мозгов, но сама бы я его картину не купила.
- А если бы тебе ее подарили?
- Ну разве что. Они тепло простились. Юля была довольна собой. Воронова - девка не глупая, да и не плохая, надо сказать. Поэтому если ее и трясти - то по-мелкому, одну икону. Зачем девчонку обижать? Правда, Юле показалось, что Софья в какой-то момент насторожилась, когда речь про икону зашла, но потом, кажется, все обошлось. Под дурочку полезно косить... Неожиданно настроение у Селивановой резко изменилось. Довольная тем, что удалось быстро войти в контакт с Вороновой, узнать, где находится икона, она, уже в такси, стала думать о своих следующих шагах. Пора было вызывать из Рязани братьев Морозовых, изучать распорядок дня Вороновой, а потом - как тогда у Минской. И вдруг Юля представила себе картину допроса потерпевшей: "А кто из посторонних был у вас в доме? А спрашивала ли эта маникюрщица про икону?" Вот тут Воронова и вспомнит ее рассказик о Волкове. Юлино хорошее настроение вмиг улетучилось.
- Вы что-то сказали? - спросил ее таксист.
- Нет, служивый, я это про себя. Про себя, глупую. И уже мысленно: "Размечталась: только икону взять. Возьмешь - и загремишь лет на десять. Что же делать? Ждать - икона уйти может или Воронова ее к себе в галерею перетащит. Отказаться от плана - не в моем это характере. Хороша икона, чудо как хороша. Я себе на оставшуюся жизнь заработаю. Что же делать? Тогда мочить Воронову придется. И домработницу впридачу. А раз так Морозовы здесь не нужны. Эти на мокрое дело не пойдут. Кузьмич - вот кто ей нужен. Кузьмич с ребятами все дело и обстряпает как надо. Только бы на свободе мужик был". Юля повеселела. Решение пришло - это главное, а в удачу свою она верила так же твердо, как в то, что сегодня заслужила хорошего пива.
- Юноша, - обратилась она к старику-таксисту. - Я передумала. Не надо мне дальше. Тормози вот здесь.
- Хороша деваха, - только и смог произнести самоотверженный труженик шахматных клеток, глядя, как его недавняя пассажирка, словно королева, гордо входила под своды пивного погребка.
0 коммент.:
Отправить комментарий